Анатолий Анатольевич был жестким, твердым, ре­шительным человеком, бывал жестоким, но я знал, что в железных перчатках — нежная рука. Наша встреча со­стоялась на том, что он мне рассказывал о Карсавине. Карсавина я знал мало, он меня особенно не интересо­вал. У него есть вещи, которые от него отталкивают. Но когда Ванеев мне подавал Карсавина, то извлекал то, что нас вместе интересовало. Ванееву я доложил свою идею фикс: надо раскрывать христианский смысл атеиз­ма, и предложил обсудить, не к тому ли ведет Карсавин.

И Анатолий Анатольевич, можно сказать, сразу вце­пился в эту идею. Ради нее он отставил подробности, вы­делил то, что выделил сам Карсавин в конце жизни. Он отжал Карсавина, и сам Карсавин себя отжал в послед­ний период своей жизни, когда его слушал Ванеев. Для меня было ясно, что атеизм слепо ощущает отсутствие Бога, которое христиане призваны осознать, как имен­но Его, Божие, принадлежащее самому Богу отсутствие, как Самоотрицание Бога. Через атеизм выясняется, что Богу принадлежит не только Его присутствие, но и Его отсутствие. У Карсавина главная идея — «жизнь через смерть Бога». Прерыв в жизни Бога. «Прерыв» — люби­мое слово Анатолия Анатольевича. Он по-своему разде­лял мою идею, что через атеизм христианство осознает свое откровение как самоотрицание Бога, во имя высше­го Его самоутверждения в Его творении, и для полноты Его явления человеку. Я говорил о христианском смыс­ле атеизма. Ванеев находил это у Карсавина.

Ванеева особенно увлекала идея новой исторической эпохи, когда христианство переходит границы религии. Он говорил как русский Бонхёффер. Ванеев объявля­ет конец эпохи религиозности, которая не знает атеиз­ма, она претерпевает полный обрыв, опыт атеизма вхо­дит в нашу веру, он должен быть по-христиански осмыс­лен. Я сегодня говорю, что наука, научив нас объективно мыслить, изменила характер нашей мысли. У нас по­явилась необходимость, потребность, обязанность по- новому объективировано осмыслить веру. Это — нелег­кая и не сразу решаемая задача. Объективирован у нас не только объект, но и субъект мысли. Благодаря объек­тивации нашего самосознания, мы переживаем себя аб­солютной индивидуальностью, по-новому осознающей свою веру и определяющей по-новому свои отношения с Церковью. Этот «протестантизм» де факто признан всеми современными христианами. Мы вошли в эпо­ху вероотрицания, во имя индивидуального осознания смысла нашей веры. Мы призваны индивидуально осоз­нать свою веру, через переживание разрыва с нею. За­держка на этом моменте, когда со стороны нашей веры не осознается его христианский смысл, порождает идео­логию атеизма, за которую отвечает, собственно, кон­сервативное христианское богословие.

Когда мы беседовали с Ванеевым, я больше гово­рил о нашей вере, тогда как он, вслед Карсавину, боль­ше говорил прямо о Боге. Этим различались пути на­шей мысли. Ванеев видел проблему решенной, говорил о ней в исторических масштабах. В своих художествен­ных очерках он изображал картину будущего, ког­да религиозная форма христианства ушла в прошлое, в музей, когда уже наступил период пост-атеистического христианства. По мнению Ванеева, христианство до- атеистическое сегодня не может не превратиться в му­зей, превращается в раскрашенное воображением ретро. Можно любить старые лампы, говорил Ванеев, ставить их на своем столе, собирать старые скульптуры, но надо помнить, что это — наш любимый музейный экспонат.

Я осторожнее оценивал церковную традицию, счи­тая, что ее надо уточнять, дополняя, «реинтерпретируя», как говорят католики, не просто ее критиковать. Но Ва­неев был прав в том, что видел опасную деградацию тра­диции, не желающей необходимой модернизации и со­знательности. Современную церковь, особенно в Рос­сии, подстерегает роковой соблазн стилизации веры. Ванеев даже про отца Павла говорил, что, хотя он заме­чательный человек и священник, но его религиозные взгляды пребывают в форме ретро. Я соглашался с этим только частично. А разве аскеза, молитвы, богослужение в церкви, самоотверженная жизнь по вере — ретро? Вер­но, что деградирует активная проповедь, если не видит проблем современного человека, но остается та тради­ционная основа церковной жизни, которую надо беречь. При этом еще раз надо подчеркнуть и ту сторону, на ко­торую указывал Ванеев. Ничего не сберечь, если наша проповедь и вера потеряют смысл. А это случится, если мы не научимся по-новому объективно видеть нашу ве­ру, чтобы по-новому для своего индивидуализирован­ного сознания выяснить ее смысл. И это сделать столь же важно, сколь и не просто. Чтобы объективно видеть веру, надо видеть ее со стороны, а это и значит видеть веру глазами неверующего, как положил в основу своей атеистической философии Фейербах. Эту мысль Ана­толий Анатольевич разделял со мной. Чтобы видеть со стороны, надо разорвать свою связь с прямым видением. Это значит, что объективное осознание веры разрывает с верой. Атеизм, глядя со стороны на веру, неизбежно переживая разрыв с верой, не осознает религиозное на­значение и смысл своего переживания.

На примере Л. Фейербаха ясно видно, что, утверждая свои основания, атеизм полагает в основу то, что хочет доказать. Он хочет видеть веру со стороны и для этого разрывает с верой. Поскольку он не осознает, что этот разрыв является путем к новому объективированному выяснению смысла веры, он останавливается на этом разрыве и… «успешно» доказывает то, что заранее пред­полагал. В основе атеизма фундаментальная логиче­ская ошибка «предвосхищения основания, принципа», petitio principii. Такова основная предпосылка историче­ски решающей работы Л. Фейербаха «Сущность христи­анства». Когда наукообразно-объективный взгляд на ве­ру отрывается от нее, но смысл этого разрыва не выяс­няет, уже этим предопределяется атеистический вывод, отрицание собственной сущности христианства и под­мена ее атеистической антропологией.

Если бы сегодня я заговорил с Ванеевым и рассказал ему о своем видении проблемы уяснения смысла догма­тики современным человеком, то он, как мне представ­ляется, стал бы от меня защищать церковную догмати­ческую традицию. Но в прошлом я напоминал нам, что надо уважать религиозную традицию, видеть ее значе­ние, — она не театральная бутафория.

Остро мы спорили о традиционном понимании зла. Я считал, что учение Карсавина о зле как пути к добру, и о заложенном в нас для этого пути несовершенстве, требует многих и многих разъяснений. Оно легко пред­стает как мистицизм, спекулирующий на учении о зле как ничто и невольно переходящий в натуралистиче­ский эволюционизм. Зло есть зло и грех личного ее но­сителя. Анатолий Анатольевич готов был высмеивать учение о дьяволе, а я был убежден, что оно серьезно.

Сейчас я вижу, что в наших беседах было достаточно эклектики, что христианские наши воззрения смешива­лись с гуманистическими, что мы проецировали на хри­стианство прижившийся в нашей душе секулярный гу­манизм, самоуверенно провозглашая свое «новое» виде­ние христианства. Но это не было зряшным и грешным делом. И не только для нас лично было необходимо ра­зобраться со своими духовными проблемами. Основное значение наших многолетних размышлений в том, что мы переживали и обсуждали общие проблемы нашего народа и времени, которые могут многими не осозна­ваться, и потому так важно, чтобы где-то и как-то нача­лось это осознание…

Меня больше всего впечат­ляет непроизвольное совпадение причудливого букета идей и настроений нашего кружка с загадочным и сме­шанным комплексом идей этой, так называемой, «рус­ской религиозной философии». Как можно повторять и повторять тот же странный и, казалось бы, совершен­но непредсказуемый набор самых разных и противоре­чивых идей? Воистину, это происходит из такой глуби­ны нашей русской породы или судьбы, которой мы при­надлежим куда больше, чем понимаем или даже хотим понимать…